Gemeinschaftsgefühl

Сейчас модно носить бороду, но волосы на моём лице растут крайне нерегулярно. Сейчас можно носить солнечные очки, но я постоянно забываю их в солнечный день, и прячу в футляр в день дождливый. Сейчас модно надевать короткие шорты, и подворачивать их, но мне шорты не идут даже неподвёрнутые. Сейчас можно курить влажный табак из пакетика, но я почему-то кашляю от запаха даже обычных сигарет. Я езжу на фиксед-гире с тормозами, не фотографирую еду в инстаграм, не пишу в твиттер, фейсбук и инстаграм ерунды о своей жизни. Разве что кроме этой. Я аналоговый человек в цифровом мире. У меня есть мотороллерный шлем «Веспа», но я никогда не сидел за рулём мотороллера. Я читаю бумажные книжки, покупаю на рынке цветы для Ани, мясо для кошки и молоко для себя. Еще немного, и я начну писать биографию, отращу бороду, куплю «Веспу», сниму тормоза, подверну и закурю. Начинать хорошее надо в старости, или когда впадёшь в неё.

Механизированное подземелье затягивает в себя самых различных людей. Вот грустная девушка, сжимающая в руках засохшую розу — судя по цветку, она провела в подземелье уже целую вечность. Вот весёлый, улыбающийся человек с стальными крючьями и стержнями, сдерживающими его переломанную руку, они торчат прямо из плоти, объединяясь в причудливый и жутковатый стальной рукав. Вот целая и наглая мужская рука проверяет женскую ягодицу, на месте ли она и не потеряла ли привычную упругость. Вот пять огромных рюкзаков, покачиваясь и горбясь, сходят с самодвижущейся лестницы и переходят на бег, стараясь успеть в подземный поезд. Желтые люстры в сотни электросвечей качаются от волн прохладного воздуха, вылетающего из бесконечных туннелей. Герметичные коридоры выложены белоснежной плиткой, и каждую ночь их тщательно отмывают от рук и ног,
От тех, кто не хочет и тех, кто смог,
От упавших лепестков роз,
От улыбок и слёз,
От случайных общений
И неотвеченных сообщений.

Людская толпа пляшет на месте, тысяча тонн человеческих тел одновременно поднимается и опускается в прыжке, сводя Землю с орбиты и друг друга — с ума. Море радостных лиц колышется и разбивается о сталь ограждений, случайные брызги чрезмерной радости отбрасываются назад стражами в белом. Их бог возвышается над ними, чуть старый, но всё такой же прекрасный, такой же любимый, прямо как на затёртых пластинках. Он может делать с ними всё, что захочет. Он поливает людей из пластиковой бутылки, а на них падает святая вода. Он орёт на слушателей в мегафон, а их ушей достигает сладкая, божественная музыка. Биологическая машина умножения складывает движения, эмоции, звуки и впечатления. Огромная человеческая многоножка лежит на спине и шевелит в воздухе десятками тысяч рук, на каждой надет жёлтый бумажный браслет. На моём запястье — такой же браслет, это значит, что он — тоже мой бог, часть этих впечатлений, света и звука принадлежит мне, и только мне. Я достаю из холщевой сумки пластиковую камеру, взвожу плёнку и прижимая окуляр к глазу. В эту секунду со сцены раздаётся «Вуу-хуу», всё вокруг дрожит, взрывается и сметается в невообразимом вихре — я жду еще полвдоха и нажимаю кнопку спуска.

Это началось неожиданно, по крайней мере, никто не предполагал подобного и это подобное ничего не предвещало. Голуби привычно патрулировали улицу, редкие прохожие вялой походкой прогуливались вдоль и поперёк. Неожиданное голубое стало синим, а потом почти чёрным, цвета вынужденной природной злости. Ветер сменил милость на гнев. Редкие, осторожные прикосновения сменились на навязчивые и строгие, а потом — на грубые и бесцеремонные. Футболки затрепетали, деревья почтительно нагнули головы. Небо закрыло глаза, ласточки всё поняли, порвали сахарную вату и устремились в безопасную высоту. Тяжелая, грузная капля, упав с умопомрачительной высоты, вызвала ощутимое подоконникотрясение. Ветер подхватывал воду, придавал ей силу и скорость, бросал капли невидимой рукой, пуская их по параболе и даже почти горизонтально. Минуту назад на вытянутой ладони красовалось три капли, а сейчас между пальцев уже стекали четыре водопада. Воздух наполнился шумом, темноту переулков и дворов рассек небесный клинок молочного цвета. Гром ударил сверхзвуковой плёткой, вода начала стекать с неба по миллионам невидимых нитей, морщины асфальта скрылись под ровным слоем воды, который поднимался буквально на глазах. Ветер тряс сырую простыню воздуха и дождь накатывал видимыми мутными волнами. Балконные цветы затрясли от страха своими прекрасными лицами, наблюдая за тем, как ветер одним щелчком поставил горшок с розой на ребро, заставил его прокатиться по наклонной поверхности и безжалостно скинул вниз с четвертого этажа. Чугунные глотки не успевали глотать тонны небесной воды, и она медленно заполняла улицы, превращая дороги в свои плоские асфальтовые русла. Светофоры в ужасе обнаруживали себя маяками, автобусы гнали волну, словно пассажирские теплоходы. Белой иномарке не хватило задержки дыхания добраться от одного островка условной сухости до другого, и она беспомощно встала, оглядываясь из-под воды на грустных хозяев мерцающими фарами. Девушке, успевшей взять собой в стихию персонального рыцаря, позволено переправиться через бурный поток верхом на нём, одинокие странницы путешествуют соло, окуная в коричневые потоки свежекупленные босоножки толщиной с энциклопедию. По течению мирно плывёт мигалка патрульной амфибии, а за ней — три десятка проклятых велосипедистов, в шлемах и перчатках, с флагами и парадными цветастыми жилетками, мокрые с головы до пят. Завершает композицию роллер, прицепившийся к корме велосипеда. Он воображает себя водным лыжником и является им одновременно. В километре впереди их ждёт утонувшая праздничная сцена, экипаж которой спасается на плотах, сделанных из праздничных баннеров и музыкальных колонок. Природа беззвучно смеётся посветлевшим лицом, и я смеюсь ей в ответ. Да, это была отличная шутка.

Легко только первые пять метров, затем приходится приподнимать бренное тело в седле, наклоняя педали в туклипсах чуть вниз. Мой железный конь весит всего девять килограммов и умеет всего одну скорость, так что вся надежда на себя самого. Перехватить руль чуть ниже, сместить центр тяжести вперёд и вниз, увеличивая накат и работая гравитацией. Персональный фуникёлер выносит меня мимо сдавшихся велосипедистов, ведущих под ручку свои бесполезные железяки, мимо пыхтящего червяка-автобуса, по гравию и разбитому асфальту, всё выше и выше. Спустя минуту я преодолеваю пару сотен метров тяжелейшего подъема и выезжаю на ровную поверхность. Моё дыхание практически уничтожено, ноги с трудом крутят педали, я останавливаюсь выпить немного жидкости из почти опустевшей алюминиевой бутылки. В такие моменты вода кажется невероятно вкусной, и я жмурюсь от особого удовольствия, которое приходит только после тяжелой физической нагрузки.

У каждого — своя походка. В ней характер и судьба, в ней красота каждодневных поступков, в ней скорость и сила, слабость и податливость. Ровные босоножечные стежки, жадные глотки туфель, бульканье тапок, уверенный стук каблуков и чавканье шлёпанцев. Люди двигают походкой не бренное тело по асфальту, они перемещают бессмертные души по дороге жизни, ускоряя и замедляясь, чеканя шаг и спотыкаясь время от времени. Смотреть на движения чужих ног почти так же интересно, как наблюдать за движениями чужих глаз и губ, паутину шагов можно распутывать и читать с таким же удовольствием, как и книгу на красивом, но непонятном языке.

От меня до жертвы — восемнадцать крупных шагов. Она чуть дрожит на ветру, но держится молодцом — трудно ожидать храбрости от того, кто буквально пришпилен в ожидании неизбежного. Я снимаю лук-олимпик с подставки и помещаю его нижним плечом на ногу, верхним плечом стряхивая со лба волосы, мешающие прицеливанию. Небольшой ритуал в дюжину действий — вложить, вставить, поднять, зацементировать, натянуть, завести, приложить, зажмурить, выдохнуть, сопоставить, отвести, отпустить. Стрела воет в предвкушении добычи, дрожит от нетерпения и устремляется вперёд, преодолевая восемнадцать шагов быстрее, чем я успеваю открыть закрытый для прицеливая правый глаз. Процарапав воздух единственным когтём, она ныряет в толстые маты, а жертва испуганно выдыхает, оставшись нетронутой на этот раз. Я улыбаюсь, вкладываю на полку новую стрелу — два часа активного медитирования превратили бумажную жертву в настоящее решето. Стрельба из лука неуловимо напоминает жизнь — чем больше хочешь попасть, тем больше промахиваешься, чем глубже ты расслабляешься, тем больше стрел торчат из самого центра.

Сначала руки нужно расслабить, а потом придать им растягивающее усилие в шестнадцать килограммов. Левая сжимает рукоять совсем чуть-чуть, правая отходит по дуге назад и чуть вниз, придерживая тремя пальцами чёрную струну. Оттягивающая рука касается подбородка снизу, пальцы начинают медленно расслабляться, достигая точки невозврата. Правая уходит назад перерезающим горло движением, приводя в движение тщательно выстроенную систему поз, мышц, дерева и композитного пластика. Стрела разрывает ткань жаркого вечернего воздуха, солнце качается на волнах выстрела. Толстые маты стонут, поглощая кинетическую энергию, тяжелые щиты чуть вздрагивают и подпрыгивают на заросшем асфальте. Справа от меня свистят и качаются другие луки-олимпики, тетивы поют каждая на свой лад. Через минуту колчаны опустеют, луки прилягут отдохнуть на стойки, мужчины и женщины пойдут каждый к своей мишени, вытаскивая всем телом стрелы, отправленные в полёт столь лёгким и почти неуловимым движением.

Высокая девушка старается поместить свои длинные ноги под столик в кафе. Она складывает их перочинным ножом, разрезая внимание мужчин, поедающих свои фрикалельки в бизнес-ланчах. Пластиковые когти порхают над стеклом айфона, тонкая сигарета превращается в пепел и сладкий дым. Она питается исключительно коктейлями и вниманием противоположного пола. Ярко-красные каблуки огрызаются, как два сторожевых пса, готовых разорвать любого. Но они с радостью вылижут руки тому, кто знает что делает и окажется достаточно настойчивым.

Кондицинерные лужицы стали городскими оазисами — собаки приходят опустить в них горячие языки, голуби вышагивают в лужах, закатав штанишки. Странная женщина пытается напоить рекламный баннер, хлеща в лицо нарисованной девушки водой из пластиковой бутылки. Жара обнажила ошибки молодости и попытки выделиться из толпы. Из-под расстёгнутых рубашек, с лодыжек и предплечий, с талий и груди на меня смотрят бабочки и птички, собачьи морды, иероглифы и надписи на незнакомых языках, геометрические фигуры в псевдо-мужественном стиле, женские и мужские имена. Парень, обгоняющий меня пешком, сверкнул таблицей умножения, зататуированной на руке. Девушка, выходящая из фотосалона, повела уставшими плечами и обнажила разноцветные крылья, которые томятся под футболкой, стянутые смирительными ремнями её бра. В руках девушки красная футболка, на которой напечатана картина Кандинского.

Огромные тополя стоят на одной ноге, шелестя зеленой шевелюрой. Между ними со всей строгостью протянута полоса забора, набранная из тяжелых железных копий, оканчивающихся тупым наконечием. Между копьями пролезают руки, но не головы. Руки обнимают тела, одно одето в военную униформу, второе — в летнее платье. Головы целуются, прижавшись щеками к холодному металлу, но не к теплу друг друга. На зелёной траве, тщательно подстриженной военными руками, стоит торт в запотевшем от жары пластике. Еще чуть-чуть поцелуем, и торт полетит через забор, униформа зашагает в казарму, а летнее платье поплывёт по тёплым тротуарам за новым тортом.

Попавший в липкие сети паутины лета, он чуть подрагивает, не в силах освободиться. Его асфальтовые вены нагреваются до состояние размягчения и плавления, излучая еще большее тепло в окружающий воздух. Поливальная машина не в силах остудить город — вода в её баке закипает от жары и успевает испариться через пару секунд после падения на вязкий дорожный дёготь. Люди ложатся спать бледными, словно лимонный сок, а просыпаются загоревшими и измученными тёплой ночью. Постель, мокрая от пота и слёз, подушка пропитанная влагой, словно губка. Кондуктор в автобусе выглядит так, что на неё жалко смотреть. Острые тени-бритвы режут пространства вокруг себя на полосы умеренного выживания и пустоши, выжженные безумным светилом. Уличные цветы в кадках падают в обморок, стараясь зацепиться тонкими корешками за трещины пересохшей почвы. Солнце жестоко, словно мальчик с лупой в руках и муравейником под ногами.

Окружающие меня люди устали соблюдать глупые нормы приличия. Футболки девушек потеют отчётливыми кругами спереди. Мужчины носят страшные шорты, шлёпанцы и пиво. Редкие безумцы одеты в рубашки с длинными рукавами, покрытыми на спине узорами Роршаха. Очередь за тёплым квасом в бочке, жёлтой словно солнце. Северный промышленный город превратился в вынужденный курорт. Мокрые от пота купальники, не знавшие моря. Приморские плетёные французские сумки, не знавшие песка из песочных часов. Часы на пляже, по колено в грязной и нелогично холодной воде, с видом на раскаленные портовые краны и чёрные чадящие скорлупки, сбивающие в стаи на середине широкой речки. Мост в расклешенных штанах изо всех сил тянет вантовые нитки, удерживая от падения дорожное полотно, мягкое, словно плавленный сыр.

Я кручу педали в сумрачной тишине, освящая дорогу только собственным любопытством. Прямоугольные коробки закрыли глаза ладошками, и только редкие окна всё еще горят бессонными огнями. Три ночи, недо светится ультрамарином, оно расчерчено ласточками, носящимися надо мной с предостережениями и охотничьими гимнами. Я объезжаю чёрные люки, два крохотные фонарика на моём велошлеме светятся, словно кровожадные глаза. Город делит во мне несколько часов дарованной ночной прохлады. Скоро наступит утро, и она растает, словно кусочек льда, скользящий между лопатками.

Автобус открывает свои двустворчатые двери, и жаркий воздух улицы колышется от еще более горячих волн тепла, вызывая миражи и обмороки. Наружу вываливаются пассажиры с оплавленным сознанием, в мокрых футболках и бюстгалтерах. Я вдыхаю окружающий воздух и захожу внутрь. Две монетки в моей руке мгновенно впитывают духоту внутриавтобусного пространства, обжигая ладонь. Напротив меня женщина, уже не надеющаяся доехать обмахивает себя энциклопедией, пожилой мужчина с блестящей лысиной и татуированными руками и раскрасневшаяся девушка в сарафане старательно отворачиваются в разные стороны. По ногам девушки бегут тоненькие струйки пота, точно такие же проскальзывают по моей шее, устремляясь между лопаток. Автобус неспешно накатывает в толпу машин. От жары мост удлиняется, и поездка по нему становится в два раза мучительней. Подо мной в чёрной смоле плещутся маленькие люди, огромная стальная сигара гонит волну, и холодная вода готовится принять в себя солнечный желток. Я опаздываю², но меня это не смущает — с пяти до шести все вокруг опаздывают примерно на однин и тот же час. Разве что мы стоим в разных пробках.

Капли кондиционированного конденсата с соседской белой коробки вверху равномерно, метрично ударяются в подоконник, отсчитывая по секундам очередной жаркий день. Из пекарни под нами тоненькими струйками тянется ванильный аромат, проникая в щель балконной двери, проскальзывая мимо спящей кошки, попадая прямо мне в лицо, кружа голову, сводя с ума. Я уже давно не ел сладкого, мой организм чуть колышется в предверии гликогенового шока. Наверное, скоро я смогу напасть на человека, несущего в руке блин и обижу ребенка, имевшего неосторожность полакомиться шоколадкой на улице.

Каждый вечер я в мокрой футболке приезжаю на Соборную площадь, приставляю Интерсептора к бордюру и начинаю наблюдать, что изменилось с прошлого вечера. Вот две вьетнамских девушки играют в бадминтон, а еще одна что-то весело комментирует на щебечущем языке. Вот группа велосипедистов-экстремалов занимается любимым делом — треплется за жизнь, потея под пластиковой защитой. Рядом группой расположились их девушки, на простых кросс-кантри велосипедах, с большими бутылками в руках, с маленькими рюкзачками за спиной. Вот речного отдыха возвращается компания отдыхающих — молодые люди в мятых спортивных шортах, шаркающие шлёпанцами, с футболками на тощих, загорелых плечах. Девушки мерно вышагивают на своих железнодорожных платформах, подметая полупрозрачными платьями площадь.

Очередная свадьба пытается запустить в космос кучу китайских фонариков — мужчины и девушки приплясывают по бумажным телам тех, у кого не получилось взлететь, раззадоривая последних, еще набирающих силу и жар. Небо усыпано тёмными гроздьями, мигающими своими горящими глазами. На земле остался только один — его передают из рук в руки, подбадривают, раздувают, подкидывают вверх, но фонарик всё равно возвращается в объятия девушек, уставших одёргивать короткие платья. И вот он наконец начинает взбираться по невидимой лестнице, полыхая ватно-керосиновым двигателем, напрягая свои крохотные силы. Свадебная компания, радостно улюлюкая, бежит продолжать торжество, а я наблюдаю за танцем бумажного фонарика. Он поднимается всё выше и выше, набухая от собственных успехов, переговариваясь с птицами, минуя острые ветки деревьев. Но вдруг что-то происходит, волшебство больше не действует — фонарик на секунду замирает, а затем начинает медленно погружаться в жарком летнем вечере, теряя драгоценное тепло, вращаясь и беззвучно крича от страха. Я вставляю ноги в туклипсы педалей и, развернувшись через сплошную, напрягаю уставшие ноги, пытаясь достичь точки будущего падения, стараясь спасти. Всё безуспешно — бумажная шапка не силах стать парашютом, трава и земля притягивают к себе даже тех, кто почти ничего не весит. Над местом маленькой трагедии в вышине летят десятки других фонариков, сбиваясь в стаю, стремясь туда, где не так страшно и жарко.

Она стоит, уверенная в своём превосходстве, красное и чёрное. Пакеты с продуктам небрежно брошены на сырой асфальт. Мимо осторожно и синхронно проходят два голубя — один в луже, второй по её поверхности. «Наверное, стричь газоны — это мечта всей твоей жизни?» Наверное, на другой стороне телефонного провода, которого нет, молчит будущий художник, философ, дизайнер или журналист, готовый обменять своё лето на глоток финансовой независимости. Жаль, что в мою юность еще не изобрели газонов и газонокосилок, а то бы я тоже обменял.

Рынок — это место, где всё отделено друг от друга. Вишня отделена от веточек, мясо — от костей, железные монеты разделены с бумажными. В то же время наблюдается и смешение самых разных видов и форм. Продавец восточных специй предлагает узбекские чаши для риса ручной работы и ножи для разделки баранины, настолько острые, что они разрезают падающий на них свет на все цвета радуги. В ларёчке с восточными сладостями вы найдёте конский орех, который можно настоять на водке и пить на двоих вместе со своим ревматизмом. Охранники взглядом предлагают немного неприятностей наразвес. Я покупаю клубнику, творог и черешню. Нет, спасибо, сыра и пакет не надо. Нет, квартиру я тоже не сдаю.

Рядом с инновационной и цифровой школой номер одиннадцать зелень растёт так бурно, что можно подозревать подземные залежи дейтриевой водопроводной воды или кивать на направленное излучение цифровых технологий самой школы прямо в её двор. Хрупкими детскими руками ствол одного из вековых древ был повержен, ободран от зелени и коры, и устроен наподобие скамьи для комфортного курения в компании таких же взрослых, умных и сильных. На мокрой тротуарной плитке детские мелки не пишут и оставляют только грустные разноцветные кляксы. Во дворе школы — вечно вытоптанное футбольное поле, турникет, не знавший тёплых подростковых ладошек и почётный караул учеников в кроссовках и кепках. Рядом с караулом свалены в кучу модные сейчас велосипеды с низкой рамой, на которых приходится тормозить либо ногой об заднее колесо, либо головой об препятствие. В воздухе пахнет летом, дождём и зеленью. Одинокий фонарь горит круглосуточно, привлекая мотыльков и отгоняя нехорошие мысли неслучайных прохожих.

По улице, мокрой от слёз счастья плывёт белый торт невесты, взятый напрокат. Радость, излучаемая женихом, не способна высушить лужи под ногами любимой, и ей приходится прыгать, хлопая белым парашютом и приземляясь на воздушной подушке в самоё мелкое место. Пока фотограф с оператором мучительно придумывают очередную идею, водитель лимузина скучает и гоняет по кабине комаров. Будущие пассажиры столпились на автобусной остановке в позах биороботов, на их лицах маловато радости. Не забыть бы зонтик и дожить бы до зимы.

Мне пятнадцать, я оседлал последний пазик третьего маршрута и еду из гостей домой. Вечно грязные стёкла покрыты шубами льда, но я уже успел надышать себе небольшое оконце и смотрю в него, прислонившись шапкой к самому обжигающе-холодному на свете. За окном час до полночи и двадцать ниже нуля. Полчаса назад я первый раз в жизни поиграл в компьютерную игру, и теперь мой мозг молотит вхолостую образами рыцарей в алых плащах, огромными, неведомыми зверями, грубой физической силой и боевой магией. Мои неморгающие глаза смотрят в темноту, но не видят холодного города и пляшущих оконных огоньков за окном. Если бы автобус вдруг оторвался от земли и полетел над городом, вращая своми узенькими колёсами в холодной пустоте, я бы даже не заметил этого. Так больной с температурой истово верит в волшебную лёгкость своего тела, горячего, словно свежевскипевший чайник.

Продавец поношенных книжек пристаёт ко мне удивительно-прокуренным голосом, в котором пропали почти все человеческие нотки. Остался какой-то инфразвуковой гул речевого глитча, по ритмичности которого я с трудом декодирую слова: «Кℍи⅂ỿ прȱ Ɱедℬеđевⱥ нȩ желⓐеẗе? Из пыльных стопок извлекается том «Жизни замечательных людей» с изображением мужчины в кожаном плаще и фуражке — действительно, про Медведева, но про какого-то другого. Бабушка рядом заворачивает мне в мокрую газету девять пионов свекольного цвета, пытаясь подарить мне десятый по доброте душевной. Я несу цветы перед собой, стараясь не дышать, чтобы опьянеть от их безумного сладкого запаха. Позади меня остаётся практически видимый след аромата. Пионы вкладывают в свои последние часы всю силу, накопленную за предыдущие зелёные месяцы.

В раздевалка фитнес-центра жарко, как в бане — обнаженные мужчины по очереди заходят в душ, чтобы смыть с себя излишки красоты и силы. Мусорное ведро полно пустых пластиковых бутылок, банановой кожуры и упаковок от зефира. Девушки приходят поболтать, показать мужчинам свои новые татуировки и сладко постонать на силовых тренажерах — на несколько секунд зал замирает, сильный пол зажмуривается, стараясь не спугнуть. Изотоник и пот льются рекой, под скамейкой для отдыха — выставка достижениях кроссовочностроительной промышленности. Девушка с татуировкой дракона отжимается с хлопком под грудью, яростно подтягивается, сжимая и расправляя упругое тело, словно змея, а затем спрыгивает и хватает со стола мои наушники. «Мои такие же грязные» — бросает она мне, но штука про «Как мои мысли?» пересыхает у меня в горле, и я тянусь к своей утлой бутылочке мимо чужих спортивных танкеров.

Я скучаю по возможности минуту не дышать под водой, по гидрокостюму с открытой порой, по ножнам на груди, в которые подводный сторопорез влезает на последних секундах перед дрожью и мурашками сознательного удушья. Я скучаю по длинным ластам, по ежедневному удвоению физических возможностей и делению страха на два, по гибкости и пластичности, недоступной в воздухе. Я снова хочу почувствовать губами собственное сердцебиение и с удивлением обнаружить, как оно замедляется, растягивается и ослабляется. Я хочу снова ощутить, как апноэ перехватывает сильной рукой за шею, поднимает меня и спрашивает глазами: «Ну что, сколько?». Я улыбаюсь в ответ — чуть дольше, чем в прошлый раз.

Первое свидание на площади. В тени медного человека, в центре скамеечного круга, на ладони у целого мира. Она, как полагается, пришла раньше. Белая прозрачная рубашка с тёмными карманами на груди, чёрные брюки, обязательные балетки. Дрожь пальцев и спасительный телефон, в котором можно провести вечность ожидания. Тень медленно движется, время движется еще медленней, горадо медленней. Он идёт неспешно, словно ожидал чего-то другого. Руки скрещены броней на груди, неначищенные брюки и непоглаженные кроссовки, сумка через плечо, которая носится ради приличия. Наблюдатели могут выдохнуть. Искра не проскользнула, затвор выкидывает гильзу, пославшую патрон куда-то мимо, вверх и вбок. Парочка медленно бредет в сторону ближайшего кафе, он чуть спереди, она, понуро, сзади. Рука не в руке, и телефон больше никого не спасёт.

Очередная школьная встреча на площади. Мальчики одеты в скейтборды и кепки, тощие, загоревшие, мечтающие о татуировках. Девочки балансируют на шпильках, в коротких платьях, чёрных колготках и, чем черт не шутит, возможно даже чулках. Параллельные вселенные пересекаются прямо на лавочке. Чьи-то гормоны всё никак не закипают, а чьи-то уже убежали и залили всю биологическую плиту. Взрослые разговоры, хриплая, неразборчивая музыка из телефонов: синтетическое техно смешивается со звуками волосатых кожаных парней. Салат «Пубертатный»: алые губы и подошвы у туфель, айфоны, домашние задания, смски от мамы и онлайн-гномы восьмидесятого уровня. Завистливые взгляды парней из тонированных машин, которые лишь чуть старше и искушенней в жизни. Бесплатный вай-фай на площади больше не может выдержать этого, и падает словно подкошенный.

В городском инстаграм-теге — самострелы с тщательно подтянутыми животами в зеркале спортзала, коты и десерты, «любимый сфоткал меня пока я спала на диване» и я «сфоткала любимого, пока он спал за рулём отцовской машины». Взбитые сливки на губах, поездка в Питер, то, что не вмещается в лифчик и не покидает головы увидевшего. Очередь в Макдоналдс, велосипед на фоне моста, велосипед на мосту, на велосипеде по мосту и просто по мосту: пешком, на машине или автобусе. Густой алый чай плавящейся стали на металлургическом заводе, школа и институт, вода, тёмная как дёготь, шашлыки и рыбалка, примерочная магазина одежды, кинотеатр, симпатичные подружки и друзья с красным расфокусировавшимся взглядом.

Город ощущает себя горячо и странно, он словно занимался любовью больной и с высокой температурой. Площадь и голуби, уставшие от каждодневного кивания, облака, запертые в лужах, припознившаяся парочка, греющаяся дыханием друг друга, часы на башне и медная тяжесть памятника. Целую ночь площадь будет готовиться к новым свиданиям. Процент попадания невысок, но рано или поздно кому-то должно повезти.

Ветер кивает деревьями, заставляет девушек прижимать паруса к покрытым мурашками ногам, вырывает из рук деньги, снимает с редких хипстерских голов соломенные шляпы и разрушает под корень сложносочинённые причёски. Флаги трепещут. Горожане весело бегут под дождём, взявшимся из ниоткуда, тратят выходной, взявшийся из ниоткуда и деньги, которые каждый день деваются обратно в это же самое никуда.

Когорта восточных мужчин с маленькими бензиновыми моторчиками на длинной палке превращает благоухающую беспризорную траву в смуззи. На древнем пне, который помнит еще настоящий топор в руках по-настоящему бородатого мужчины, кто-то баллончиком нарисовал белый крест. Мимо меня быстрым, нервным шагом проходит курсант в форменных брюках и вечерней рубашке, пропитанной потом жаркой клубной ночи. С лёгкостью перемахнув через трехметровый забор, он возносит себя от земного греха обратно в рай уставных отношений.

На пыльных тропинках родной, немытой планеты остаются следы моих лоферов, надетых на голую ногу. Я начинаю понимать девушек, которые летом поголовно вступают в тайное общество носительниц пластырей под босоножками и туфлями. Кожаная обувь в жару уничтожает ноги так быстро и неизбежно, что фармацевт в аптеке, увидев моё лицо, сразу переходит на бег и протягивает мне пулемётную ленту пластырей.

Лето приходит с парочками, целующимися внутри железных коней, скрытыми от посторонних глаз вуалью тонировки. Лето приходит с желтыми бочками кваса, парнями, хлюпающими шлёпанцами и босу ногу, с юбками и футолками, одинаковыми по длине, с душными автобусами и мостом, раскалённым солнцем. Лето приходит с ажурными чулками и купальниками, которые надеваются дважды — по разу в самый жаркий день

Город со спичечного коробка, пахнущий ванилью и шашлыками, дорогими духами и грубым ароматом кабака. Город джинсовых мотоциклистов, лиц, подсвеченных мобильными телефонами. Его любимые игры — это тетрис на окнах многоэтажек и танго на гармошке длинных автобусов. Его любимые игрушки — это мы.

Сквозь неподъемные бетонные плиты пробиваются робкие, безнадёжные травинки. Чужой самолёт гоняет двигателями листья платана, бежит босыми ногами по горячему асфальту, грузно взлетает в душном воздухе, махая крыльями и пугая птиц протяжным рёвом. Над небольшим зданием голубыми буквами по синему небу написано: «Аэровокзал». Я закрываю и открываю глаза, но ничего не меняется. В моих руках пиджак, на моей голове — соломенная шляпа, на глазах — солнечные очки. Я еще не знаю, что всё это мне не пригодится следующие шесть дней.

Крепкая, грудастая девчушка, прижав правой согнутой рукой самое драгоценное к телу, использует образовавшуюся естественную ёмкость для хранения медуз. Он вылавливает их левой рукой, забрасывая между дынек, а затем метает липкое желе в загорелых парнишек, бегающих по песку, ныряющих с пирса в холодную воду, отвечая ей медузной взаимностью. Меня хватило только на босоноженье и закатывание штанин в два оборота — вода кажется слишком холодной, пляжный отдых — слишком ленивым, тело — слишком бледным. Впрочем, последнее само собой уладится.

Одуревшие от жары собаки спят вповалку в парках, не обращая внимания на котов, уставших делить крохотные дворы. Вечерний город освещен только свечами на столиках кафе, стояночным огнями кораблей и фарами такси, гремящих по узким мощёным улицам словно горсть орехов в пустом ведре.

Я видел дельфина, который приходил за глотком воздуха. Я рвал с куста шелковицу, покупал шесть литров молока из пятилитрового бидона, на котором было написано имя коровы, нежно сцеженной по утру к моему скромному завтраку. Я видел столько брынзы, что не знаю теперь, куда мне девать увиденное. Дремучий трамвай вёз меня мимо старой кирхи, от блошиного рынка с цыплятами и котятами на вес в кафе, которое успело стать любимым. Грубое вино и эклер, умирающий от передозировки кремом. «Ламборджини», под которым спят коты. Бесконечные подземные катакомбы с мерцающим фонариком впереди и качающейся позади тенью тех, кто в них жил и сражался. Вдвоём в крохотной кабинке канатной дороге, высота поцелуя над уровнем моря — метров сорок, не меньше.

Краны приветливо кивают друг другу, владельцы огромных орлов пытаются заработать ими себе на обед, тыча птицами в туристов, бегающих туда-обратно по длинной лестнице. Один Ришелье когда-то устраивал интриги вокруг подвески, другой скромно протягивает бронзовую руку каждому встречному. Однако у встречного хватает дел — бескозырки, жидкое мороженое, крепкий, словно дёготь, эспрессо и бессмертный оркестр, играющий знакомые с детства мелодии. Чайки устали кричать и летают молча.

Пройти напоследок по морщинистой красоте загорелого города, провести рукой по стене, сложенной из хрупкого ракушника, погладить кота, постоять у памятника Заменгофу и поплакать на прощанье в простыню, отчаявшуюся высохнуть под бесконечными июньскими дождями. Нам еще есть о чём поговорить, Одесса, а значит, я вернусь. Обещаю.